Фото: архив семьи Игнатьевых

Школьник из Снежинска Челябинской области Женя Игнатьев бережно хранит дневник прадеда, который мальчиком пережил блокаду Ленинграда. Как и знаменитая Анна Франк, 13-летний подросток Олег Игнатьев — прадед Жени — записывал на бумаге события, поразившие его детское сердце. Дневник короткий, в нем около 30 блокнотных страничек, исписанных крупным почерком. Но лишних слов и сюжетов в нем нет, все — живая история.

В сентябре 41-го года город жил в ожидании перемен. Сирены над Ленинградом по ночам выли уже второй месяц. Люди ждали бомбежек, но наши войска отбивали атаки немцев. После учебы дети ходили по чердакам и обмазывали деревянные перекрытия специальным составом, защищающим от огня. Позже их начали посылать рыть окопы. Но уже в конце октября объявили эвакуацию детского населения — из города увозили целыми школами и детсадами. Взрослых не выпускали. Олегу сказали собрать вещи, но оказалось, что в тот день машину пригнали для другого класса. В последних числах октября 1941 года мальчик делает такую запись:

«В 5 часов утра возвращались обратно домой. Чистые, безлюдные улицы, еще не ходят трамваи и троллейбусы. В голубом небе золотятся в первых лучах восходящего солнца аэростаты — заграждения. Они как чудовищные рыбы мерно колышутся или спокойно замерли на длинных тросах. Аэростатов много, они поднимаются из каждого сада, сквера. Мы идем по окраине города. Здесь каждая улица, каждый переулок загражден особыми сооружениями наподобие баррикад из бревен и мешков с песком. В толстых стенах узкие бойницы и цели для стрельбы. Да, город ощетинился, отгородился от всего мира баррикадами, рвами, проволочными заграждениями, готовый к любому натиску врага».

В городе еще летом ввели карточки на продукты, но к ноябрю 41-го съестное стало пропадать из магазинов — отоварить карточки было трудно. Все чаще в городе случались бомбежки.

«10 ноября произошло самое страшное… Мама ушла за хлебом. Дома остались я, Женя и двоюродная сестра Нина. Вдруг замолчало радио, и мужской голос сообщил, что начался артиллерийский обстрел района… Раздался все нарастающий свист, потом вдруг оборвался, и послышался сильный взрыв. Задрожали стекла, и зазвенело в ушах. Вбежала Нина и повела нас в подвал… В подвале сидело и стояло около сотни человек. Они все жадно вслушивались в то, что происходило наверху. При каждом сильном взрыве старухи начинали креститься, да и нам было не до смеха, ведь мы не знали, где наша мама. В продолжение следующих 15—20 минут в дом попало еще три снаряда. Сыпалась штукатурка, мигали лампочки, и весь дом вздрагивал. Обстрел продолжался два часа, волна разрывов откатывалась все дальше и дальше. Мы вышли на свет и стали осматривать повреждения. Наш дом выглядел очень плачевно. Кругом валялись разбитые стекла, кирпичи, и кирпичная пыль плавала в воздухе. В четырех местах зияли громадные провалы. Над некоторыми из них дымился дым. Один снаряд попал сверху в лестничную клетку, прошил ее насквозь до первого этажа, обрушил и привалил близлежащие квартиры. Вот на носилках выносят убитых и раненых, среди них грудной ребенок, вернее, то, что осталось от него, так как он вместе с кроваткой совершил путешествие с пятого этажа на второй».

Мама Олега решила переждать обстрел в подворотне — она выскочила из булочной, и туда тут же влетел снаряд. Больше из булочной никто не вышел. А мама выжила.

Со временем в городе перестал ходить транспорт. Ленинград испытывал дефицит дров. Чтобы добыть хоть какое-то пропитание, люди ехали за город и собирали на полях промерзшие листы капусты.

«Жутко, что творится. Сотни людей ходили по полям и выкапывали из-под снега кочерыжки и листы. Там, где еще не успели собрать капусту, стояли сторожа с винтовками, еле-еле могущие сдержать натиск этих сотен. В магазинах пусто, хоть шаром покати. До недавнего времени на полках стояла только горчица. Теперь и она нашла себе применение. Кто-то пустил слух, что можно из горчицы делать лепешки. В следующую ночь машины скорой помощи увозили сотни отравившихся в больницы. Которые мучились в судорогах, так как горчица разъедала кишечник».

С декабря власти убавили паек на хлеб и продукты. За водой приходилось ходить к Неве. На дрова шли диваны, пианино и стулья — главное было выжить. Отец Олега настолько ослаб, что больше не мог ходить на завод. Маме пришлось устроиться дворником — без рабочей карточки не проживешь. Рабочим давали по 170—200 граммов хлеба, а иждивенцам — по 125.

«Работы у мамы очень много. Она целый день вывозит из нашего дома мертвых. Люди мрут как мухи… Я чувствую, что мы долго не сможем бороться за жизнь, скоро очередь за нами… Но мы пока боремся. Эти 125 гр делим на три раза — утром, днем и вечером. Прикладываем больше усилий, чтобы поменьше думать о еде, стараемся чем-нибудь заняться, но ничего не идет на ум…»

Лишения отразились и на психике горожан. В дневнике Олег попытался описать это тяжелое состояние:

«Силы покидают с каждым днем. Нервное состояние дошло до чего-то страшного. Мы уже перестали существовать как люди. Появились, как бы сказать, особые причуды. Например, обматывать голову шарфом, кашне. Это непреодолимое стремление к теплу… Если обедать, так обязательно всем вместе. А если кто-нибудь начнет противоречить, или просто похвалит, или что-нибудь скажет ласковое, сейчас же навертываются слезы и начинает трясти».

Даже дети в то время становились похожими на стариков:

«Мускулы на ногах и на руках почти совсем исчезли. Ноги и руки подымались с трудом. Идти на расстояние метров 300—400 было невозможно, чтобы не отдохнуть. Лицо было как у старика изможденно. Кончики пальцев почернели и перестали чувствовать».

Из-за нехватки свежих овощей и фруктов семья Олега заболела цингой: тела покрылись черными пятнами, зубы шатались. Чтобы хоть как-то поддержать искру жизни, в хлеб подмешивали опилки, бумагу и тряпки. Стакан крупы, выданный на семью, мама делила на четыре-пять дней.

«Покупали на рынке столярный клей — варили и ели. За этот месяц отведали мяукающих и лающих тварей. Жаль, что их так мало осталось. С кошкой пришлось помучаться, так как она тоже, очевидно, не хотела расставаться с жизнью, но веревка сделала свое дело…»

Последняя запись из Ленинграда сделана в феврале 1942 года. Олега и его родителей по Дороге жизни эвакуируют на Большую землю. Перед глазами парня мелькают верхушки сосен, а в мозгу отпечатывается образ яркого солнца посреди белой пустыни Невы. Через два месяца Олег сделает маленькую приписку на той же странице: «чувствую полное безразличие». А спустя годы расскажет подробности эвакуации близким.

Школьника и его родителей эвакуировали на Урал. Всю жизнь он прожил в Екатеринбурге. Олег Игнатьев стал инженером, получил ученое звание, завел семью и прожил долгую интересную жизнь.

Другие интересные новости читайте в нашем Telegram-канале

Автор: Полина Хаустова

Сделано в России // Made in Russia

#сделановроссии